Однако что-то идет не так. Чутье острее звериного, дьявольское чутье ведет владыку ада дальше, пролет за пролетом, туда, где на ступеньках, вжавшись в стену, кто-то стоит. Цербер не бросит поста у врат геенны, Ари и Мина доказывают Гидре, что они ее, обе ее, сколько «мамуля» ни пыталась уничтожить дочкину темную половину, ни одна из грешных душ не созрела до того, чтобы самовольно покинуть нижний мир — значит, это может быть только Тата, Тата Первая.

Тата и есть. Стоит, раскинув руки крестом и вжавшись в выщербленные кирпичи, проступающие сквозь обои, и штукатурку, и хлам бывших здесь некогда комнат, изломанная, перепуганная. Взгляд цицимиме темен, загадочен, далек — и страшен, как всякая бездна, вверх ли она ведет или вниз.

— Что? — спрашивает Дамело, подходя ближе, всматриваясь в некогда прозрачные глаза, изменившиеся не по его воле.

Она ослушалась тебя, шепчет изнутри красный бешеный чертик. Она позволила себя напугать — кому-то или чему-то пострашней тебя, владыка ты хренов, гребаный ты Миктлантекутли. Сапа Инка еще не слишком опытен в играх с болью и страхом, но он видит в своей служанке незнакомый, не им навеянный ужас. Ее страх словно второе дно, словно глубины океана, обширней всего, что на поверхности, всего показного смирения перед ним, перед Мастером.

Миктлантекутли чует: рядом с темным ужасом глубин страх перед недовольством хозяина не более чем возбуждающая игра. Это злит Дамело, он сердит на того, кто успел раньше. Новоиспеченный сатана не знает, как бы он действовал, окажись на месте первого, пугал бы эту женщину, унижал или использовал. Скорее всего ни то, ни другое, ни третье, ведь он был бы не Миктлантекутли, а Дамело. Живому интимофобу, планирующему прожить еще лет тридцать-сорок удобной, бестягостной жизнью холостяка и одиночки, не требовались ни Тата Первая, ни Тата Вторая. Индеец не стал бы менять ни одну женщину на свете, запугивать ее, ломать, привязывать к себе — зачем? Времени в обрез, надо успеть перепробовать многих, а не вязаться к одной. Или двум. Но Дамело больше нет, есть повелитель ада, у которого впереди века, а может, тысячелетия, и время, бездонная клепсидра, по капле отбирает желание быть. Жить. Существовать. А когда желание иссякнет — Миктлантекутли не знал этого, но видел, точно во сне — ему останется лишь погрузиться в сон богов, неизбывный и непроницаемый, словно космос.

Сны давно уже не показывают владыке Миктлана ни прошлое, ни настоящее — наверное, оттого, что прошлое, а тем более настоящее Последнего Инки и есть сон. Сном кажется и эта нелепая ревность к тому, первому, кому досталось все лучшее, чего никогда не получит Миктлантекутли: юность Таты, ее дерзость, наивность, доверие и разочарование. Кто же это был, милая? — без слов спрашивает Сапа Инка, пока держит свою цицимиме за подбородок, ласкает большим пальцем щеку, поглаживает, и произносит вслух, неторопливо и страшно:

— Позови это. Позови по имени.

Мастер отдает приказ. Тата Первая не вправе ослушаться. Нет, не так — она не сумеет ослушаться, даже если за нею, сомкнув ряды, встанет армия защитников и помощников. Поэтому она размыкает губы и мычит в пустоту:

— Ма-ам-м …

Ох ты ж блядь, успевает сказать себе Дамело, а обернуться уже не успевает.