Пользуясь этим случаем, мы отправляемся в одинокий; отдаленный дом, где бедная мать одна-одинешенька просиживает далеко за полночь. Мы наблюдаем за ней в то время, как она, под влиянием лихорадочнаго безпокойства, то сделает несколько шагов по комнате, то отворит дверь, пристально посмотрит в мрачную и опустелую улицу, и снова возвратится в унылую комнату, и снова предается т 123;м же грустным и тщетным ожиданиям. Мы видим взгляд, в котором выражается все ея терпение и с которым переносит она брань и угрозу; мало того:мы видим удары, которые наносит ей пьяный, но все еще любимый сын.... мы слышим тихия рыдания, которыя вылетают из скорбной души матери, в то время, как она, удалившись в свою жалкую комнату, падает на колени и в пламенной молитве ищет утешения.
Прошел длинный промежуток времени, и в костюме сделалась значительная перемена. Молодой человек обратился в виднаго, широкоплечаго, здороваго мужчину. Взглянув на широкополый зеленый сюртук, с огромными металлическими пуговицами, мы сразу догадались, что владетель этого костюма редко выходит из дому без собаки и без приятеля, такого же безпечнаго гуляки, как и он сам. Пороки юности вполне укоренились и в зрелом его возрасте. Мы представили в своем воображении его семейный дом, если только можно допустить, что дом его заслуживал название семейнаго.
И вот перед нами комната, лишенная необходимой мебели и наполненная женой и детьми, бледными, голодными, изнуренными. Мужчина удаляется в винный погреб, из котораго только что воротился, и посылает брань на жену и больнаго младенца, которые приступили к нему и просят кусок хлеба; мы слышим борьбу, брань и наконец удары, нанесенные несчастной матери несчастнаго семейства.... Вслед за тем воображение уводит нас в один из рабочих домов столицы, расположенный среди многолюдных улиц и аллей, наполненных вредными испарениями и оглушаемый шумными криками. Мы видим там старую, больную женщину. На смертном одре она молит о прощении сыну. Подле нея не;т никого из близких сердцу, чтобы в последний раз пожать ея изсохшую, холодную руку: нет никого, чтобы навеять прохладу на ея тяжелыя вены. Чужой человек закрывает ей глаза и принимает предсмертныя слова из бледных и полузакрытых уст.
Грубый фрак с изношенным, бумажным шейным платком и другими принадлежностями самаго обыкновеннаго наряда заключают всю историю. Финал ея весьма неутешительный: мы видим тюрьму, слышим судебный приговор, в котором слова: "ссылка из отечества или галеры", печально поражают наш слух. О! чего бы не отдал этот человек в ту пору, чтоб только еще раз сделаться довольным, смиренным прикащиком купеческой конторы, чтоб только на неделю, на день, на час, на минуту,-- словом сказать, на такое время возвратиться к прежней жизни, которое дало бы ему возможность высказать несколько слов чистосердечнаго раскаяния и выслушать хотя бы один только звук прощения от холоднаго и бездушнаго трупа матери, который давно уже предан земле на кладбище нищих! Его дети бродят по улицам Лондона, его жена остается безприютной вдовой! Как дети, так и жена носят на себе неизгладимое пятно позора отца и мужа и под гнетом прямой необходимости стремятся к пропасти, которая увлекла несчастнаго к медленной смерти, продолжавшейся, быть может, многие годы, за несколько тысячь миль от отечества. Мы не имеем намерения следить далее за этим грустным разсказом, конец котораго каждый из наших читателей сам легко может представить себе.
Чтобы настроить наши мысли на более веселый тон, мы отходим от прежняго места, делаем несколько шагов вперед, устремляем наш взор на обширный ящик, наполненный безчисленным множеством сапогов и башмаков, и начинаем примерять их на воображаемыя нами ноги с такой быстротой, которая изумила бы любого артиста по части сапожной. Вот, например, эта пара сапогов в особенности обращает на себя ваше внимание. Сшиты эти сапоги довольно аккуратно, имеют средние размеры и какой-то особенно приятный, привлекательный вид, так что, спустя пол-минуты после нашего знакомства, мы уже выбрали для них владельца, прекраснаго, румянаго и веселаго рыночнаго садовника. |