- Хорошо, хорошо,- отвечал тот.- Будь покойна. Помни, что у меня испанский нож в кармане...

LVII.

Глафира Семеновна хоть и лежала, но долго не могла заснуть и считала туннели, по которым проходил поезд, а туннелей было множество. Каждый раз как поезд влетал в туннель, она вздрагивала и ей лезли в голову мысли о разбойниках.

"А вдруг в туннели что-нибудь положено разбойниками на рельсы?" думалось ей. "Поезд налетает... Крушение... Разбойники врываются и грабят пассажиров. Что тут жандармы могут сделать? Им уж не до защиты. Только-бы самим спастись и вылезть из-под обломков".

Монах и муж храпели. Сонная фигура старика монаха была прекомическая. Он спал, прислонясь затылком в угол дивана и сложа руки на жирном животе пальцы в пальцы. На широком, тщательно выбритом лице с двойным подбородком отвисла крупная нижняя губа, верхняя губа была под носом замарана табаком, а седыя мохнатыя брови монаха вздрагивали при каждом храпе, раздававшемся изо рта.

"Ведь вот что вино-то делает", мелькнуло в голове у Глафиры Семеновны. "Правду пословица говорит, что пьяным море по колено. Им и горя мало, что мы по разбойничьему гнезду едем".

Приятное тепло, распространяемое грелками, и блаженная фигура монаха, впрочем, ее несколько успокоили.

"Все-таки, должно быть, эти разбойники здесь не настолько опасны, если этот старик-монах может так спокойно спать. Должно быть, в самом деле, против них приняты меры", решила она и, согревшись, заснула.

Она проспала-бы долго, но поезд остановился на большой станции Бургос. По платформе бегали кондукторы и выкрикивали название станции. Наконец, рабочие в блузах распахнули двери купэ и стали переменять грелки.

Проснулись и монах с Николаем Ивановичем. Монах зевнул, почесал у себя грудь и произнес:

- Бургос... Фонда... Сзенар... Супе... Ужин... Ужин, синьора...- обратился он к Глафире Семеновне.

- Мерси... Бог с ним!- махнула ему та рукой.

Услыхав слово "ужин", Николай Иванович сказал жене:

- А я, душечка, с удовольствием-бы перехватил чего-нибудь кусочек...

- Не может быть, чтобы ты есть хотел. Знаю, я какой это кусочек! Кусочек из бутылки,- ответила Глафира Семеновна.

- А отчего-бы и не погреться, если кто пьет? Вы пойдете, падре?- спросил он монаха, щелкнув себя по галстуку.

- Сси, сси, кабалеро!- кивнул тот, надел на голову свою шляпу с широчайшими полями, и стал вылезать из купэ.

По уходе мужчин Глафира Семеновна открыла окошко в купэ и стала смотреть на платформу станции. Было очень холодно. Местная октябрская температура приближалась к петербургской октябрской температуре. Бургос расположен на высокой нагорной площади и окружен со всех сторон снеговыми возвышенностями. Железнодорожная прислуга бродила закутанная шарфами, в фуфайках. Некоторые были в коротких испанских плащах (capo), в полосатых одеялах, накинутых на плечи и зашпиленных у горла. Темнота на станции и здесь была идеальная. Только три-четыре фонаря освещали платформу да окна освещенных вагонов поезда. К окну Глафиры Семеновны подошел нищий с потухшей сигарой во рту и в фуражке и заиграл на гармонии. Глафира Семеновна махнула ему, чтобы он ушел, но он не уходил и продолжал играть. Минуты через две к нему подбежал оборванец мальчишка и стал подпевать. Игра и пение раздражали нервы Глафиры Семеновны. Она подняла стекло и спряталась в вагон. Пение и звуки гармонии не прекращались и, даже мало того, послышался еще голос - женский. Наконец, заревел бас. Согласия в пении не было никакого. Выходила какофония. Пришлось откупиться. Глафира Семеновна выглянула в окно и подала нищему гармонисту две медныя монеты по десяти сентьемес. Нищий прекратил играть на гармонии и ушел, но мальчишка и пожилая женщина продолжали петь без гармонии и пели еще громче.