Турок смутился и отступил два шага.

- Я? Я - аташе...- ткнул он себя пальцем в грудь.

- Теперь аташе. Ну, а раньше? Мне помнится, что на азиатской выставке в Москве я долго у вас торговал ковер, раза четыре в разное время приходил к вам и прибавлял цену, и наконец купил.

- Нет, этого не может быть,- отрицательно потряс головой турок,- Я - аташе.

- Ну, вот поди-ж ты! А мне даже и этот самый перстень ваш знаком... и эта куча брелоков...- продолжал Николай Иванович.- Я помню даже цену, за которую я купил у вас ковер. За сто сорок семь рублей я у вас купил.

- Нет, господин, я был капитан на турецкаго служба, а теперь...

- И тогда вы были в кавказском костюме.

- Я? Нет. Вы думаете, что я говору по-русски? Я говору по-русски потому, что я жил на Кавказ, жил на Одесса.

- И маклером по пшенице не были?- дорезывал турка Николай Иванович.

- Я? Нет. Я аташе...- стоял на своем турок.

- Странно. А вот тут в Биаррице есть один доктор, который знавал вас агентом по пшенице в Одессе. Знает, что вы и в Москву приезжали агентом.

Турок совсем уже отошел от Николая Ивановича и, потрясая руками, говорил:

- Я агент? Нет. Я - аташе... Я дипломатичный агент - это верно.

Сели за стол. Подали устрицы. Глафира Семеновна сморщилась и отвернулась от блюда. Устрицы ел только американец, приехавший на велосипеде из Мадрида, и итальянский баритон. Американец был жилистый коренастый мужчина, курносый, белокурый, с длинной клинистой бородой, но без усов, очевидно ирландскаго происхождения. ел он совершенно молча. Итальянец глотал устрицы, схлебывая их со звуком, и говорил что-то турку по-итальянски. Турок устриц не ел, но за то в обильном количестве жевал редис и отбеленный сырой сельдерей, поданный к закуске, кивал итальянцу и часто повторял: "си, си... си, синьор".

- Мусье Мустафа, о чем это он вам разсказывает?- спросил Оглотков турка.

- Трудно разбирать,- отрицательно потряс тот головой и прибавил:- Пусть говорит. Я люблю итальянский язык.

- Да и я люблю. Очень приятный язык,- сказал Оглотков, приготовляя себе устрицу, снятую с раковины, обмазал ее горчицей, присыпал перцем и, указывая на нее американцу и итальянскому певцу, прибавил:- А ля рюсс. Это а ля рюсс.

Американец заговорил что-то по-английски.

- Есс, есс... Я понимаю,- закивал ему Оглотков, поднял устрицу на вилку, положил в рот, сморщился и проглотил.- Слава Богу, прошло...- шепнул он Николаю Ивановичу.

Тот тоже приготовлялся проглатывать устрицу, как лекарство, нажал на нее лимону, положил сверху кусок сардинки и уж тогда понес в рот. Проглотив устрицу, Николай Иванович сказал жене:

- Пополам с сардинкой совсем хорошо. Такой вкус словно семгу ешь.

Глафира Семеновна сморщилась и отвечала:

- Поди ты... Противно...

Мадам Оглоткова долго держала у себя на тарелке устрицу и ковыряла ее вилкой, не решаясь сесть, но слыша, что Глафира Семеновна произнесла слово "противно", проговорила:

- Вы не кушаете? Тогда и я не буду есть. Невкусная вещь... Но я иногда ела их потому, что муж сердится... "Нельзя, говорит, не есть, если вращаешься в высшем обществе".

- Вокруг вас только иностранцы. А я ведь думала, что вы в русском высшем обществе здесь вращаетесь,- заметила Глафира Семеновна.

- Во всяком, и в русском. Но сегодня русских нет,- отвечала Оглоткова.- У нас туг из русских знакомых один князь, один граф и два генерала. Ах, да... Барон еще есть.

- Но я вот не понимаю, как вы с такими иностранцами водите компанию? Ведь скучно, когда сидишь и молчишь. Ни они ничего не понимают, ни вы...

- Муж любит. Ведь это его приятели по лаун-тенис, по игре в мяч. Вот этот итальянский певец иногда что-нибудь поет нам. Ах, он восхитительно поет!- вздохнула мадам Оглоткова и закатила под лоб свои узенькие глазки.