- Дураки!- вырвалось у ней им вслед.

Поклонников при ней не было уже никаких и она прогуливалась по Плажу только с доктором и его теткой старухой Закрепиной, разговаривающей только о своем Бобке. Она вспомнила о турке, аташе из "египетскаго посольства", и подумала: "уж хоть-бы турок этот при мне находился, нужды нет, что его считают за армяшку или жида, а то и его нет, и он куда-то скрылся", и тут-же спросила доктора:

- А где, скажите, этот турок - аташе из египетскаго посольства, котораго вы считаете за жида?

- Как? Да разве вы не знаете? Его третьяго дня поймали в Казино в шулерстве и чуть-ли даже не поколотили,- отвечал доктор.- Только какой-же он аташе! После этого вот и этот поваренок, что продает пирожки, аташе,- указал он на подростка в белой куртке и с корзинкой в руках.- Он просто одесский жид. Здесь много таких самозванцев. Ведь паспортов здесь не требуют в гостинницах - ну, и называйся, как хочешь. Нигде нет столько подложных графов, как здесь.

- Но как-же Оглотков-то?..

- Что Оглотков! Оглотков беньера какого-то произвел в испанскаго гранда. Оглоткова-то этот жид в феске и наказал на известную толику. Оглотков создает себе аристократию. Я удивляюсь, как он вашего супруга не выдал кому-либо за графа,- кивнул доктор на Николая Ивановича, мимо котораго они проходили.

Николай Иванович в это время сидел на галлерее купален в позе орла парящаго, а итальянец-скульптор лепил с него бюст.

Глафира Семеновна скучала, но все еще надеялась, что на нее обратят внимание. Она ждала о себе корреспонденции из Парижа и думала, что хоть газетная статья заставит биаррицкую публику интересоваться ею. Но вот прибыл и нумер "Le Vent de Paris" из Парижа с корреспонденцией из Биаррица. Нумер газеты этой принес Ивановым доктор Потрашов, как и в первый раз перевел им по-русски корреспонденцию, но в корреспонденции этой говорилось только о несчастном случае с молодым русским офицером Николаем де-Ивановым, которому выброшенное волной бревно ударило в лицо и, выбив несколько зубов, повредило щеку и глаз, а о Глафире Семеновне ничего не было сказано.

Выслушав корреспонденцию, она чуть не заплакала.

- И здесь-то все переврали! Скоты!- воскликнула она.- Что они могут написать хорошаго, если они не потрудились даже узнать, что этот случай был не с офицером, а с русским коммерсантом. Несколько зубов... Господи! Ведь можно-же так наврать! О муже, с которым ничего даже и не случилось, пишут чорт знает что, а о жене его, о которой говорил весь Биарриц,- ни слова.

Доктору было смешно на расходившуюся Глафиру Семеновну, но он не сказал ей ни слова, оставил газету и ушел.

В это утро Глафира Семеновна даже не купалась.

"Не для кого. На Плаже даже никого и знакомых-то нет", сказала она себе. "А тут раздеваться да напяливать на себя купальный костюм, а потом опять раздеваться. Канитель".

Она уже начала подумывать об отезде из Биаррица.

"Не сездить-ли разве в Испанию, не посмотреть-ли, какие такие настоящие испанцы?" задала она себе вопрос. "Генерал Квасищев уехал туда и сказал, что проживет в Мадриде неделю. Вот и нам катнуть туда, благо там есть один знакомый. Старикашка поехал туда красивых женщин посмотреть, но ведь есть-же там и красивые мужчины".

Глафира Семеновна оставила покуда вопрос этот открытым, но на следующий день решила, что нужно уезжать из Биаррица, и уезжать как можно скорей. В Биаррице делалось уж скучно. На Плаже публики было еще меньше, чем вчера. Русская речь, звеневшая когда-то во всех уголках, совсем редко слышалась.

- Разехалась, что-ли, русская-то публика?- спросила Глафира Семеновна, встретившись с доктором.- Многих, очень многих я не вижу на Плаже.

- Уехали. Многие уехали. В эти два дня более доброй половины русских, как помелом вымело из Биаррица,- отвечал доктор.