- А в таможне сильно притесняют? спрашивала Глафира Семеновна.

- Я переезжал испанскую границу почти без багажа, но, говорят, что испанская таможня самая снисходительная из всех таможен.

- Ах, дай-то Бог...

Но вот семафор дал знать, что поезд подходит. Вдали от Байоны показался дымок. Он увеличивался и вот показался уже несущийся на всех парах локомотив. Минута, две и поезд остановился на станции.

Монахини и чета басков с птицами полезли в третий класс, супруги Ивановы заняли места в первом классе и тотчас-же открыли окно. Носильщик втащил в купэ их багаж. Принимая ящичек с бюстом мужа, Глафира Семеновна опять выбранилась.

- Глиняный бюст везем,- сказала она доктору, подходя к окну.- И еще если-бы бюст-то похожий был, а то так-же похож на моего супруга, как на чорта. И эту глину мы должны теперь таскать за собой пять-шесть тысяч верст по железным дорогам.

- Однако, ведь и ты свой барельеф везешь. Он тоже из глины,- заметил супруг.

- Я и ты! И наконец, барельеф укладистый, а то бюст.

Кондукторы забегали и стали закрывать купэ.

- Ну, прощайте,- сказал доктор супругам.- Счастливаго пути.

- Прощайте...- повторила старуха Закрепина, подняла свою собаченку, поднесла ее к окну и сказала:- Проститесь с Бобкой-то, поцелуйте его. Ведь из-за него у меня с вами перебранка-то произошла, когда мы подезжали к Байоне. Помните? Встретились врагами, а разстаемся друзьями. Помните?- еще раз спросила она.

- Как не помнить,- отвечала Глафира Семеновна.

- Ведьмой ведь вы меня, милушка, тогда назвали, старой ведьмой.

- Бросьте, Софья Савельевна. Вспомните пословицу: кто старое помянет, тому глаз вон. За то теперь мы друзья. Будете в Петербурге, милости просим к нам.

- И ко мне в Москве пожалуйте. Адрес мой у вас есть. Со всеми собаками, моими вас перезнакомлю. Ну, прощайся, Бобка! Целуй их. Наклонитесь к нему, душечка, и он лизнет вас.

- Нет, уж я так его поглажу. Прощай Бобка.

И Глафира Семеновна тронула собаченку за голову. Тронул и Николай Иванович, сказав:

- Прощай, шаршавый!

- Вот уж вовсе не шаршавый! Шерстка у него, как пух...- обиделась старуха Закрепипа.

Свисток. Поезд тронулся.

- Прощайте! Прощайте!- раздавалось с платформы.

Николай Иванович стоял у открытаго окна и бормотал испанския слова:

- Хлеб - пан... женщина - эмбре... апельсин - наранха... человек-мужчина - омбре... Больше пятнадцати слов знаю.

L.

Направо и налево редкий лесок: чахлые дубки, обвитые плющем, сосна, тоже чахлая - вот картины, мимо которых пробегал поезд. Но вот он выскочил на берег моря. Красовался своей голубой далью Бискайский залив, кое-где виднелись белыя пятнышки парусных судов. Раздался свисток. Подезжали к станции.

- Это Сан-Жан...- проговорила Глафира Семеновна, сидевшая с книжкой путеводителя Ашета.- Здесь тоже купальное место и, говорят, удивительно дешевая жизнь. У старухи Закрепиной тут знакомое семейство виллу нанимает и какие-то пустяки за три месяца платит. Мы ездили сюда с ней. Тут хорошенькая церковь, хорошенькое кладбище.

- А отчего-же я-то не был?- спросил Николай Иванович.

- Ты спал. Ты ведь многое проспал.

В Сан-Жан поезд встречали дамы с взрослыми дочками и подростками, нарядныя, но одетыя по дачному, без шляп. Точь-в-точь как у нас, в России, на железнодорожных платформах дачных местностей. Много было кормилиц и нянек с грудными ребятишками в колясочках. Кормилицы были одеты в пестрые костюмы французских крестьянок и обвешаны лентами разных цветов. Тут были и бретонки, и нормандки, и эльзасски.

Поезд стоял минуты три и помчался в Анде, последнюю французскую станцию перед испанской границей.

- Только уселись и через четверть часа в другие вагоны уж пересаживаться придется,- с неудовольствием сказала Глафира Семеновна, следившая по путеводителю.