Полковникъ тогда до верху застегивалъ свое крашеное англiйское пальто, поднималъ воротникъ и уходилъ изъ дома. Онъ шелъ на берегъ Сены и долго ходилъ взадъ и впередъ, ничего не видя, никого не замечая. Все то, что такъ жестоко и больно осуждала Ольга Сергеевна было для полковника — верой. Верой въ победу, въ возвратъ того стараго, лучше чего не было въ его жизни. Потерять эту веру… И что останется?… Вилла «Les Coccinelles»?…

Когда старуха Неонила Львовна вдругъ пускалась — обыкновенно после вечерняго чая — въ свою философiю и, куря папиросу за папиросой, разсказывала о стратосфере, объ электронахъ, энергiя которыхъ такъ велика, что всякаго бога затмитъ, о томъ, что на высоте пяти километровъ воздухъ такъ чистъ и заряженъ электричествомъ, что тамъ никакiя болезни невозможны, полковникъ сосредоточенно и мрачно курилъ.

— Какъ же, — говорила Неонила Львовна, пыхая папиросой и съ ненавистью глядя въ лицо полковника. — Ученый одинъ… Французъ, конечно… Устроилъ свою лабораторiю на самомъ на Мон-Блане.. И что то изъ него… изъ его тела стало выделяться. Онъ отжалъ и собралъ целую коробку… Произвелъ анализъ… Вся мочевая кислота, что была въ немъ, вышла безъ всякихъ тамъ уродоналовъ, Виши и прочаго… Онъ совсемъ помолоделъ… Живой такой сталъ… Здоровый… Будетъ время — города будутъ поднимать на пять километровъ и даже и выше, въ стратосферу. И тамъ будутъ жить вечно… Безъ всякаго Бога… Вотъ оно что такое современная наука!

Она упрямо вскидывала голову, и седыя космы встряхивались на ея затылке. Ольга Сергеевна съ недоуменiемъ, но безъ всякой любви смотрела на «мамочку». Полковникъ гляделъ съ отвращенiемъ. Мишель Строговъ слушалъ внимательно, сурово глядя въ ея лицо узко поставленными, напряженными глазами.

— Этого, бабушка, нельзя, — вдругъ строго и внушительно перебилъ онъ старуху. — Никакъ этого нельзя, бабушка. Теперь вотъ трудящемуся человеку после шестидесяти летъ работы не даютъ… И правильно… Не загромождай места… Давай дорогу молодымъ силамъ… А въ будущемъ? Я такъ полагаю, недалекомъ даже будущемъ — какъ стукнуло шестьдесятъ — ну и не дыши… Очищай землю отъ своего ненужнаго присутствiя… Дали нюхнуть тамъ чего — и готово… Вотъ это наука!.. Это культура!.. Къ тому идемъ, бабушка.

Несколько мгновенiй старуха со страхомъ, Мишель Строговъ съ холоднымъ любопытствомъ смотрели въ глаза другъ другу. Потомъ все, точно сговорившись, не прощаясь, не пожелавъ другъ другу «спокойной ночи» — какая сентиментальность — расходились по своимъ комнатамъ.

Ну разве не шли они по линiямъ, уходящимъ все дальше и дальше другъ отъ друга… Разве было у нихъ что нибудь общее, что связывало бы ихъ, кроме заработной платы и возможности платить за «Les Coccinelles» и какъ то питаться?…

Только съ Нифонтомъ Ивановичемъ и было у полковника нечто общее. Оба шли, какъ будто, по близкимъ параллельнымъ линiямъ, тосковали одинаково по прошлому и ждали и верили.

Да… крепко, несокрушимо, не колеблясь, верили…

И все-таки все больше было тоски и скорби въ голосе стараго казака, когда онъ спрашивалъ — и теперь все более и более несмело — «что утешительнаго привезли, ваше высокоблагородiе, изъ Парижа?… He надумали ли чего въ Палате Депутатовъ въ помощь Россiи?…»

Но ничего уже утешительнаго не могъ разсказать деду Агафошкину стареющiй полковникъ Нордековъ.

Такъ и жили они все вместе, въ одномъ маленькомъ, точно карточномъ домике, где будилъ ихъ всехъ по утрамъ будильникъ Мишеля Строгова. Казалось въ этой борьбе, не за жизнь уже, но просто за прозябанiе, они забыли, что есть на земле любовь, слава, честолюбiе, что, есть где то Родина, за которую надо непрерывно бороться…

XI

Въ яркiй ноябрьскiй полдень, когда надъ Парижемъ вдругъ точно разостлали голубое Ниццское небо, и воздухъ сталъ прозраченъ, а Сена голубела, зеленела и текла полноводная отъ пролившихъ дождей, заливая колени каменнымъ статуямъ зуавовъ на Парижскомъ мосту, совсемъ неожиданно, прямо съ вокзала на такси, на виллу «Les Coccinelles» прiехала изъ Союза Советскихъ соцiалистическихъ республикъ, изъ Россiи, изъ Петербурга племянница Ольги Сергеевны — Леночка.