— Дядю Петю очевидно сослали въ Соловки, — печально говорила Ольга Сергеевна.

— Ну можетъ быть еще и въ Нарымъ, — вставилъ хмуро полковникъ.

— Жаль… А надо было ожидать. He такой былъ человекъ, чтобы гнуться.

— А про дожди — это, мамочка, про разстрелы.

— Да, — вздыхала Неонила Львовна, — опять терроръ. — И, забывъ про свои «винтики», съ глубокою печалью въ голосе добавляла: — ну, никто, какъ Богъ.

Въ эти минуты чтенiя короткой открытки «оттуда», точно вдругъ сходились расходящiяся линiи ихъ жизней. Дуновенiе Родины сближало ихъ, и разошедшаяся семья снова ненадолго собиралась.

И на другой день, когда Нордековъ возвращался со службы, старый Нифонтъ Ивановичъ поджидалъ его у самой калитки и, вкрадчиво и любовно заглядывая полковнику въ глаза, спрашивалъ:

— Слыхать, ваше высокоблагородiе, ихъ превосходительство письмо изъ Россiи получили… Ну что тамъ пишутъ?… Скоро ли окончанiе всей этой муки?…

И странно было думать, что полученiе открытки изъ Петербурга въ Париже, отъ вдовы тестя — событiе, и что нельзя было написать туда все, что думаешь, что это грозило для получателя арестомъ, тюрьмою, можетъ быть, — смертною казнью. И уже никакъ нельзя было поехать туда, навестить вдову тестя, племянницу и поглядеть на внучку.

Но еще страннее было то, что такъ просто, какъ къ чему то неизбежному и неотвратимому относились къ тому, что дядю Петю, ученаго профессора, ушедшаго въ свои гербарiи, о которомъ нельзя было даже представить, что онъ сделаетъ что нибудь противозаконное, такъ — «здорово живешь» — сослали въ ссылку, или что Александра Сергеевича — ихъ большого друга, товарища Георгiя Димитрiевича, ни за что ни про что разстреляли. Объ этомъ говорили съ какимъ то эпическимъ спокойствiемъ, какъ о нормальной смерти ста двадцати летняго старика, не возмущались, не плакали, не служили панихидъ.

Иногда Александра Петровна писала и о Леночке.

…"Леночка поступила въ школу второй ступени…» «…Леночка кончила школу второй ступени»…

Невозможно было представить себе Леночку въ советской школе. Чему тамъ учили? Какъ воспитывали?… Ольга Сергеевна возмущалась, что тамъ школа была безъ Бога, а «мамочка» скорбела, что Леночка наверно не говоритъ по французски.

— Разве что Александра Петровна ее научитъ.

Этимъ летомъ пришелъ конвертъ, надписанный рукою старухи Олтабасовой. Въ немъ не было письма, но лежала вырезка изъ газеты. Съ одной стороны были отчеты о театрахъ… «Въ Филармонии»… «Подсчитали — прослезились», где разсказывалось о крахе какого то совершенно непонятнаго «театрального отдела кубуч'а».

На другой стороне была небольшая заметка: — «В суде. Жилкошмар», подписанная Н. С-скимъ. Эту заметку прочитали. Была полна она такого ужаса, что даже не сразу могли понять весь смыслъ ея содержанiя.

Авторъ коротко и сухо, — стоитъ ли много писать о такомъ обыкновенномъ въ советскомъ быту происшествiи — повествовалъ:

…"Сухое обвинительное заключенiе говоритъ о дикомъ кошмаре, и о томъ, какъ изъ за несколькихъ метровъ жилплощади не дали жить человеку. Убили его не просто, а предварительно затравивъ.

«26-го сентября прошлаго года, после прохода поезда изъ Ленинграда на Лугу, на 43 километре Варшавской дороги, былъ найденъ перерезанный колесами трупъ неизвестной женщины. Голова была пробита въ несколькихъ местахъ, тело исковеркано, но крови вытекло очень мало. Это вынудило врача отказаться отъ дачи заключенiя о причине смерти гражданки Софiи Зобонецкой.

«Зобонецкая съ дочерью Еленой снимала две комнаты въ доме, арендованномъ Андреемъ Аггусомъ по улице Юнаго Ленинца въ Троцке.