Галеркинъ попадалъ на пищевой рынокъ Парижа.

Раннее утро. Громадные возы, запряженные тройками и четвериками слоноподобныхъ лошадей, холеныхъ и красивыхъ въ ихъ тяжелыхъ окованныхъ медью хомутахъ, подвозили горы цветной капусты, мясныя туши, разделанныхъ свиней, корзины съ рыбой. Между кими проезжали грузовики, везли зелень, цветы, хлеба, фрукты … Носильщики не успевали сгружать. Народъ сновалъ кругомъ. Торгъ шелъ во всю.

Глухой гулъ голосовъ шелъ по театру. Виденная, непридуманная правда била въ глаза своимъ страшнымъ контрастомъ буржуазнаго изобилiя передъ большевицкой нищетой.

У чекистовъ, у власть имущихъ, у секретныхъ сотрудниковъ начало закрадываться подозренiе, да точно ли это постановка Гос-кино? … Уже не провокацiя, не новое неслыханное до сей поры «вредительство» тутъ происходитъ? И кое кто, кто желалъ выслужиться, побежалъ на телефонъ доложить о своихъ впечатленiяхъ.

Сеансъ представленiя продолжался при все более и более напряженномъ вниманiи зрителей.

Совершенно преображенный въ европейскомъ костюме, выбритый и вымытый, въ рубашке съ воротничкомъ и галстухомъ, въ котелке и башмакахъ съ суконными гетрами, настоящiй «Шарло» — Галеркинъ прiехалъ въ поискахъ «Украины» въ Италiю, и въ Риме попалъ на смотръ молодыхъ фашистовъ Муссолини.

Красивые, сытые, хорошо упитанные, отлично выправленные, одетые въ синюю матросскую форму въ синихъ беретахъ мальчики держали спецiально для нихъ сделанныя, совсемъ какъ настоящiя ружья «на караулъ».

— Что твои «ком-сомольцы», — одобрительно заметилъ Галеркинъ, и зрители всемъ нутромъ своимъ поняли глубокую иронiю этого замечанiя. Молодые фашисты когортами и центурiями маршировали мимо Муссолини, щеголяя выправкой и однообразной одеждой. Никакого подобiя не было съ голоднымъ, вороватымъ, съ испитыми пороками лицами хулиганскимъ ком-сомоломъ …

На экране вместо Римскаго пейзажа появилась мраморная доска и на ней были начертаны золотомъ: — «Заповеди фашиста». Галеркинъ стоялъ сбоку и вниматель-но разсматривалъ ихъ. Эта картина надолго застыла на экране, чтобы зрители могли запомнить и оценить заповеди фашиста и сравнить ихъ съ темъ, чему ихъ обучаютъ коммунисты.

— Намъ говорили, все одно — фашистъ — коммунистъ, — сказалъ соседъ Нордекова, ни къ кому не обращаясь, — а между прочимъ видать разница огромадная.

На экране сверкали золотомъ изображенныя слова:

«1) Богъ и Родина. Все остальное после этого.

«2) Кто не готовъ отдаться Родине и Дуче душой и теломъ безъ всякихъ оговорокъ — не достоинъ черной рубашки фашиста. Фашизмъ не для посредственности.

«3) Понимай приказанiя и съ охотой и рвенiемъ ихъ исполняй.

«4) Дисциплина для солдатъ — она же и для фашистовъ.

«5) Плохой сынъ и плохой школьникъ — не фашисты.

«6) Работа для тебя радость, а игра — дело.

«7) Страдай, не жалуясь, будь щедръ, ничего самъ не прсся, служи другимъ безкорыстно.

«8) Доброе дело и военная доблесть не делаются наполовину.

«9) Въ виду смертельной опасности спасенiе въ доблестномъ дерзновенiи.

«10) Благодари Бога ежедневно, что Онъ создалъ тебя итальянцемъ и фашистомъ».

Галеркинъ дочиталъ до конца надписи и, повернувшись къ зрителямъ, сказалъ, снимая котелокъ.

— Прочиталъ … Конечно, не по нашему коммунистическому, а между прочимъ тоже здорово пущено … Потрясли все нутро мое … Совсемъ бы сразили, да вспомнилъ я, какъ мой ветхозаветный старорежимный папаша, отъ котораго я отрекся и даже въ газетахъ о томъ пропечаталъ, училъ меня когда то Суворовскимъ заветамъ. Я ихъ совершенно запамятовалъ, а вотъ сейчасъ почему то они мне вспоминаются, просто какъ огнемъ жгутъ меня.