Комиссаръ советскаго флота попросилъ слова. Собственно говорить было не о чемъ: — решенiе было постановлено, но отказать человеку, являвшемуся фактически начальникомъ советскаго флота, передъ кемъ трепетали краснофлотскiе командиры сочли неудобнымъ и слово было ему предоставлено. Человекъ, небрежно одетый въ неопрятную белую пижаму, безъ воротничка на рубашке и галстуха, плохо бритый, съ синевою на верхней губе и по щекамъ всталъ со своего места и сталъ говорить. Въ дни своей молодости, укрываясь отъ воинской повинности, а потомъ отъ войны, онъ эмигрировалъ въ Америку, служилъ тамъ помощникомъ провизора въ маленькой жидовской аптеке и научился говорить по-англiйски жаргономъ рабочихъ кварталовъ Нью-Iорка. Его ужасный англiйскiй языкъ звучалъ въ каюте полтора часа. Онъ бралъ изморомъ. Это была обыкновенная митинговая речь, совершенно неуместная передъ англiйскими и французскими морскими офицерами. Онъ старался доказать, что островъ совсемъ не такая невинная и безопасная для мира вещь, какъ то кажется союзнымъ адмираламъ.

— Товарищи, — восклицалъ онъ, и это названiе коробило офицеровъ. — Товарищи, тамъ есть пулеметы, я ихъ самъ видалъ, ужасъ сколько пулеметовъ … Ну и тамъ, знаете, пушки … И кто знаетъ какiя тамъ пушки … И чемъ оне стреляютъ. Тамъ могутъ быть, знаете, аэропланы, сотни, даже тысячи аэроплановъ … Миллiоны особыхъ аэроплановъ — это ведь тотъ же тоннажъ. Это лучше тоннажа …

— Наши летчики, — перебилъ красноречiе комиссара адмиралъ де-Периньи, — никакихъ аэроплановъ на острову не видали.

— Товарищъ адмиралъ … Господинъ адмиралъ, вы понятiя не имеете, что это за люди … Они могли такъ укрыть свои аэропланы, что ихъ никакъ нельзя было увидать. Здесь, господа, здесь, товарищи, семена милитаризмы, никакой европейскiй миръ, никакое разоруженiе невозможны, пока существуютъ эти люди, пока совершенно не сокрушена гидра контръ-революцiи … Я определенно доказываю, что здесь ея гнездо … Это фактъ. Тутъ самая ея голова, ея мозгъ … Наша обязанность передъ целымъ культурнымъ мiромъ камнемъ раздробить эту голову … Сто головъ этой ужасной белогвардейской гидры. Народы всего мiра не могутъ спокойно спать отъ присутствiя этой гидры … Отъ нея кризисъ, отъ нея безработица, она питаетъ самыя гнусныя вожделенiя монархистовъ всего мiра … Лига Нацiй намъ поручила ее уничтожить … Исполнимъ свой долгъ передъ Лигой Нацiй …

Его слушали со скукою, едва подавляя зевоту. Слушали изъ европейской вежливости, какъ слушаютъ въ Женеве, въ Лиге Нацiй болтовню Литвинова. Слушаютъ потому, что не могутъ допустить, чтобы мошенникъ пробрался въ высокое собранiе, и разъ человекъ находится въ ихъ обществе, какой онъ ни будь — его приходится считать порядочнымъ человекомъ.

Наконецъ, онъ кончилъ. Онъ долженъ былъ кончить, потому что какъ ни былъ онъ мало чутокъ и какъ ни упоенъ своимъ красноречiемъ, но и онъ понялъ, что злоупотреблять дольше имъ нельзя.

Адмиралъ Флислингъ, пятидесятилетнiй полчый человекъ съ краснымъ, бритымъ лицомъ и маленькими пухлыми совсемъ детскими губами свежаго красиваго рта, не глядя на комиссара, сказалъ, обращаясь къ капитанамъ союзныхъ кораблей:

— Завтра я полагаю отправить моего флагъ офицера къ этимъ мужественнымъ людямъ, чтобы еще разъ поговорить съ ними и убедить ихъ сдаться и перейти къ намъ на суда.

— А, если не согласятся? — быстро спросилъ адмиралъ де-Периньи, загорелый, сухощавый морякъ сь классической французской бородкой временъ Наполеона III и Алжирскихъ победъ.

— Не согласятся, ну и Богъ съ ними, — спокойно сказалъ Флислингъ. — Снимемся съ якоря и уйдемъ. Можемъ наблюдать за ними посылкой перiодически судовъ и гидроплановъ. Смешно говорить о томъ, что эта маленькая группа Русскихъ патрiотовъ можетъ быть опасна для мiра.