— Деньги то, Лена, есть ли у тебя?

Девушка со смехомъ высыпала содержимое стараго Русскаго кошелька на столъ.

— Вотъ, посчитайте: — тридцать пять… нетъ… вру… сорокъ сантимовъ. Все и мои капиталы… Настоящая капиталистка… Буржуйка… Я, бабушка трудовой народъ… Пролетарка стопроцентная…

XIII

После ужина вся семья осталась сидеть за круглымъ столомъ. Мишель Строговъ не сводилъ узкихъ глазъ съ милаго лица Леночки. Полковникъ слушалъ, задавая отъ поры до времени вопросы, и каждый его вопросъ заставлялъ Леночку умолкать, настораживаться и уходить въ себя.

«Нетъ все-таки она очень запугана», — думала, наблюдая Леночку, Ольга Сергеевна.

Леночка оживленно разсказывала своимъ не всегда понятнымъ языкомъ о томъ, какъ проводится смычка города съ деревней, о работе въ кол-хозахъ, о задачахъ пятилетки. Она говорила такъ, точно ей шелъ не восемнадцатый, а по крайней мере тридцать пятый годъ и была она проповедницей новой веры.

— У насъ… Америке не уступитъ… Черезъ два года переплюнемъ и Америку.

— Такъ у васъ же голодъ!.. Голыми люди ходятъ! Вонъ въ какихъ лохмотьяхъ вы прiехали, смотреть страшно. Тебе, Леля, надо будетъ завтра со службы отпроситься, да въ «Самаритэнъ» ее свести, одеть, обуть надо, — резко сказалъ полковникъ.

— Это… голодъ, дядя, пока, — быстро и твердо, какъ заученный урокъ сказала Леночка.

— Ну… А какъ красная армiя?…

Точно какая то тень пробежала по глазамъ Леночки. Какъ то резче выдались скулы.

— Ничего, дядя.

— Ну, а все-таки?… Въ Бога, напримеръ, не веритъ?…

— Кто хочетъ веритъ… Кто не хочетъ… Никто не насилуетъ, — холодно ответила Леночка. Ея оживленiе какъ то сразу пропало.

Ольга Сергеевна пришла на помощь племяннице.

— Ты маму вспоминаешь?…

— Да.

— Какъ же ее похоронили?…

— Обыкновенно какъ… Отвезли въ Троцке на кладбище и зарыли…

— Безъ священника, — съ ужасомъ сказала Ольга Сергеевна.

— Где это еще такой Троцкъ? — возмутился полковникъ и закурилъ чуть не десятую папиросу. Разговоръ его очень уже волновалъ. Онъ потомъ признавался, что у него было такое чувство, какое бываетъ, вероятно у собаки, когда та лаетъ на кошку, забравшуюся на дерево. Весь онъ какъ то подобрался и напружился. Въ виски у него стучало. Очень хороша была Леночка и такъ напоминала ему его Лелю, когда первый разъ увидалъ онъ ее на гимназическомъ балу. И вместе съ темъ было въ ней нечто чуждое и какъ бы страшное… «Совдепка»!..

— Священникъ… Очень дорого… И мама?… Она никогда не ходила въ церковь.

— Ну, а какъ же эти люди, которые?… Ты съ ними потомъ жила?… Видалась?… Ужасные, должно быть, люди, — плохо скрытыя брезгливость и пренебреженiе были въ голосе Ольги Сергеевны. Она не посмела сказать прямо: — «убiйцы твоей матери».

— Тетя… Послушайте… Но мама же сама была во всемъ виновата. Она ихъ все хамами называла… Они на это обижались. И потомъ. Вотъ у васъ тесно. А тамъ жил-площадь ужасно какая маленькая… A y мамы две комнаты… Ну и они злились.

Нетъ, Леночка не осуждала убiйцъ своей матери. Она ихъ понимала. И страшной казалась ея чисто Русская красота. Она была другая. Изъ другого мiра, где иныя были понятiя и новая была мораль.