Нетъ, Леночка не осуждала убiйцъ своей матери. Она ихъ понимала. И страшной казалась ея чисто Русская красота. Она была другая. Изъ другого мiра, где иныя были понятiя и новая была мораль. И что въ ней было — своя правда, которой ни полковникъ, ни Ольга Сергеевна не могли постигнуть, или страшная безъоглядная сатанинская ложь? Это сразу почувствовали, и даже самоуверенный и самовлюбленный Мишель Строговъ понялъ, что Леночка говоритъ точно на какомъ то другомъ языке.

Она принесла съ собою на виллу «Les Coccinelles» большiя заботы. Прежде всего заботы матерiальныя, Нордековы еле концы съ концами сводили. «Мамочка» давно продала все, что только можно было продать. Она готовила ужинъ и прибирала комнаты, темъ помогая своей дочери и зятю. Мишель Строговъ былъ «самъ по себе«. Съ него взятки были гладки. Онъ платилъ за столъ и квартиру и врядъ ли онъ далъ бы что нибудь на Леночку. Устроить Леночку на службу, по крайней мере, въ ближайшее время было невозможно… Сразу было видно, что она ничего не умела делать. Пролетарская школа второй ступени не дала ей ничего для того, чтобы она могла зарабатывать хлебъ. Правда она знала французскiй языкъ. Рукоделiемъ не занималась, по Русски писала — по советски, — значитъ: — здесь это ни къ чему. Манеры у нея были такiя, что даже въ третье-разрядный ресторанъ подавалыдицей ея не приняли бы. И притомъ — красота!.. Оригинальная Русская, съ французской точки зренiя — экзотическая — красота!.. Ей гейшу на сцене безъ грима играть! Въ Русскомъ сарафане Русскую плясать!.. да умеетъ ли еще? При ея годахъ, при ея морали — скользкiй это былъ путь и ни Ольга Сергеевна, ни даже Неонила Львовна не хотели рисковать толкнуть на него Леночку.

Внесла она и заботы моральныя. Съ советскимъ паспортомъ!.. Какъ сказать объ этомъ знакомымъ?… Безбожница?… Какъ повести ее въ церковь? где такой красавецъ и святой священникъ… Прiехала изъ Советской Россiи. A y исповеди была?… Ее распрашивать станутъ, а она вотъ какая!.. Чуть посерьезнее вопросъ и замолчитъ, уйдетъ, какъ улитка въ раковину, ежомъ свернется въ клубокъ, и только красивые глаза горятъ исподлобья недобрымъ, недоверчивымъ огнемъ… Точно и не человекъ, а какой то хищный, красивый зверекъ… Какъ такую покажешь ихъ колонiи?… Заподозрятъ чего добраго въ шпiонаже?… Чураться будутъ ихъ дома. Совдепка!.. Какое это страшное слово! Хуже чумы, или оспы. Точно заразно больная у нихъ появилась… Какъ, почему ее выпустили?… Вотъ другiя бегутъ, съ опасностью для жизни тайкомъ перебираются черезъ границу, идутъ «нелегально». Выходятъ фиктивно замужъ за латышей, эстонцевъ, поляковъ… А она съ советскимъ паспортомъ!.. Значитъ, были у ней какiя нибудь заслуги передъ советской властью. Значитъ что то въ ней есть… ее бы распросить?… Да, такъ она вамъ и ответитъ!.. Вотъ она какая! Полковникъ спросилъ ее: — «есть ли въ красной армiи барабаны?…»

— He знаю, — коротко и резко сказала Леночка.

— А какiе конные полки видали вы въ Петербурге?

— Я никакихъ полковъ не видала, — какъ ножомъ отрезала Леночка.

Разве съ ней разговоришься?

Леночку уложили пораньше спать. Глаза у нея слипались. Очень она устала съ дороги. «Мамочка» и Нордековы заперлись въ полковницкой комнате на семейный советъ. Говорили шопотомъ. Стены тонкiя, дверь, какъ изъ картона. Французскiй домъ… Пересчитали отложенное на черный день на случай чьей нибудь болезни или смерти: — тысяча двести тридцать франковъ. Еще полковникъ могъ въ своемъ объединенiи позаимствовать двести. На эти деньги надо обрядить Леночку. У нея всего одна рубашечка, да и та такая заношенная, что здесь ни одна прачка не возьметъ ее стирать.

Завтра въ часы перерыва Ольга Сергеевна откажется отъ завтрака и поедетъ съ Леночкой въ «Samaritaine» одеть ее.