Джордж тихо отвел ея руки и, поцаловав в щеку, проводил к двери.-- Я должен теперь идти на работу, сказал он;-- и спустившись с лестницы, вышел из коттэджа твердою поступью.

   С этого часа никто не слыхал, чтобы Джордж когда нибудь упомянул имя Сюзан Джиббс, он не распрашивал о подробностях ея пребывания в Ормистоне; никогда не говорил о них ни с ея, ни с своими родственниками. Первых он избегал; перед вторыми был молчалив и скрытен. Сюзан как будто для него никогда не существовала.

   И с этого же часа он совершенно изменился. С прежнею деятельностию он занимался и исполнял свою обязанность со всегдашнею точностию, хотя и угрюмо, как обязанность необходимую и неприятную. Никто никогда не видел улыбки на его лице; никто никогда не слышал от него шутки. Серьезный и покорный судьбе, он шел своим безотрадным путем, ни от кого не требуя сочувствия и никому его не предлагая, избегая всякаго сообщества, кроме своих родителей; это был убитый горем человек.

   Между тем появилось обявление, что мистер Джиббс отдает свою усадьбу "Плэйс" в наем; чужие люди наняли ее, и около трех лет не было никакого слуха ни о нем, ни о жене. Но вот пришло известие, что их надобно ждать в непродолжительном времени, что конечно привело ожидания жителей маленькой деревеньки в какое-то брожение. Джиббсы наконец приехали и некоторые слухи, доходившие от времени до времени до деревушки, оказались не совсем лишенными основания и правды.

   Из этих слухов составлялись сведения такого рода, что Джиббс будто бы поступал позорнейшим образом с своей хорошенькой женой, и что брак, с его стороны по любви, оказался самым несчастным. Отец и братья Сюзан сделали новоприбывшим несколько визитов, но относительно их соблюдали глубокую скромность; из этого сложилось общее мнение, что старый фермер в такой же степени сожалел теперь о браке своей дочери, в какой прежде желал его. Никто не удивлялся, увидев ее. Это была тень того, чем привыкли ее видеть; все еще миловидная, но убитая, загнанная, бледная: цвет юности завял; энергия души изчезла. На хорошеньких губках не видно было улыбки, кроме тех случаев, когда она играла с своим малюткой, белокурым мальчиком, представлявшим собою портрет своей матери. Но даже в своих разговорах с этим ребенком она подвергалась строгим ограничениям; ея тиран не редко с бранью удалял ребенка от нея и запрещал ей следовать за ним в детскую.

   Не смотря, что Иды были такими близкими соседями, прошло довольно времени по возвращении Джиббсов прежде, нежели Джордж встретился с предметом своей прежней любви. Он никогда не ходил в Кумнерскую церковь (да и ни в какую другую), а Сюзан никогда не оставляла своего дома, разве только для того, чтобы прокатиться с мужем, или прогуляться к отцу чрез Соутангерский лес. Джордж мог бы увидеть ее проезжавшей мимо окон отцовскаго дома, на рысистой лошади, которая так и казалось, что вот сию минуту понесет, он однако никогда не смотрел на нее, и не отвечал на замечания матери как на счет самой Сюзан, так и ея прекрасной коляски. Но будучи неусыпным стражем над собой, он не мог, однако же, закрыть чужия уста, как не мог закрыть вместе с тем и собственных своих ушей. Что бы он ни делал, Джиббсы и их действия все еще его преследовали. Работники его господина болтали о зверском обхождении мужа; у разнощика булок не было конца разсказам о ругательствах, какия ему приводилось слышать, и даже об ударах, которых он был свидетелем, когда Джиббс был, против обыкновения, взволнован грогом. Многие утверждали, что бедная запуганная жена обявляла, что еслибы ее не страшили последствия от припадков бешенства мужа, она давно бы отправилась к мирному судье с жалобой. Джордж не мог заткнуть ушей своих, чтобы не слышать всех этих толков; -- поговаривали также, что глаза его в этих случаях выражали что-то весьма недоброе.

   В одно воскресенье в час по полудни Иды сидели за своим скромным обедом, когда послышался стук экипажа, мчавшагося мимо их окон.