У нас были свои знаки, и таковых было безчисленное множество. Часто сидя она пристально глядела на меня, старательно придумывая, как бы сообщить мне что нибудь новое, или спросить какого нибудь обяснения, и тогда она так походила (или мне это только казалось; отчего это?) на мое дитя, и я часто воображал себе, что это сама Софи старается разсказать мне о небесах и о том, что она делала с тех пор, как покинула меня в ту несчастную ночь. Она была хорошенькая, и теперь, когда некому было драть ее за ея блестящие, темные волосы, они были в порядке, и вообще в ея красоте было что-то трогательное, придававшее нашей повозке вид мира и спокойствия, но нисколько не грусти.

   Она удивительно научилась понимать всякий мой взгляд. Когда я торговал по вечерам, она сидела в повозке, никем не видимая, с любопытством всматривалась в меня, когда мои глаза устремлялись на нее, и протягивала мне вещь за вещью, и каждый раз именно то, в чем я нуждался. Затем от радости она хлопала руками и смеялась. Видя ея такою веселою -- и вспоминая, чем была она, когда я впервые встретил ее голодную, избитую, покрытую лохмотьями, прислоненную во сне к грязному колесу повозки,-- я воодушевлялся, вследствие чего никогда еще репутация моя не достигала такой высокой степени, и я не забыл в моем завещании Пикльсона (под именем странствующаго великана Мима, иначе называемаго Пикльсоном), назначив ему пять фунтов стерлингов. Так счастливо проходила наша жизнь в повозке до тех пор, пока Софи не исполнилось шестнадцать лет. Около этого времени я начал чувствовать, что не вполне исполнил свой долг относительно ея, и находил, что нужно было образовать ее больше, чем я сам мог это сделать. Оба мы поплакали, когда я обяснил ей мои планы; но что есть правда, то правдой и останется; ее ни слезами, ни смехом не изменишь.-- И так я взял ее за руку, и в один прекрасный день мы отправились в заведение глухонемых в Лондоне. Тут какой-то господин вышел поговорить с нами, я сказал ему:-- теперь обясню вам, что мне от вас нужно, сэр. Я -- ни больше, ни меньше, как Чип-Джэк, но это не помешало мне отложить копейку на черный день. Вот она -- моя единственная усыновленная дочь, и невозможно быть более глухою и немою, чем она. Научите ее всему, чему только можно, только с тем, чтобы наша разлука длилась как можно меньше,-- назначьте сами цену, и я готов выложить перед вами деньги. Я не зажилю у вас ни одного гроша, но готов всегда платить вам и даже с благодарностью прибавлю лишний фунт.

   Господин улыбнулся. "Ладно, ладно", сказал он: посмотрим прежде, что она уже знает. Каким образом вы обясняетесь с нею?" Я показал ему, как я это делаю; она написала отчетливым почерком название разных предметов; затем я имел с ней живой разговор по поводу небольшаго разсказа, прочтеннаго ею тут же по указанию этого господина. "Удивительно, сказал этот джентльмен: неужели вы были ея единственным учителем?" -- Кроме ея самой да меня, сказал я: никто больше не учил ее. "В таком случае", возразил джентльмен, и эти слова были самыя приятныя, какия мне когда либо удавалось слышать: "вы умный и добрый малый". Тоже он повторил Софи, которая за это цаловала ему руки, хлопала в ладоши, смеялась и вместе плакала.

   Однажды (это был наш пятый визит в заведение глухонемых), тот же самый джентльмен спросил мое имя и, узнав его, выразил удивление, что я называлось доктором. Оказалось,-- поверите ли вы,-- что он приходится родным племянником по сестре тому самому доктору, в честь котораго я был назван. Это еще больше нас сблизило и он спросил меня:

   -- Ну, Мериголд, чему бы вы еще желали научить вашу названную дочь?

   -- Мне хотелось бы, чтобы она не слишком чувствовала свое несчастие и могла с удовольствием и легко читать все писанное.