Некоторое время они сидели молча. Марика смотрела на Жеку, ожидая его приговора.

– Ну, хорошо. Допустим, я смогу позвонить Алексу из Хельсинки и договорюсь с ним о месте и времени вашей будущей встречи… Там телефоны не прослушиваются. Но ты можешь мне объяснить, каким образом ты собралась переходить границу?

– Ты мне поможешь.

– Если меня поймают на переправке беженки, то мне вообще то срок грозит, – деликатно напомнил Жека.

– У меня есть деньги. Если этого будет мало, то Алекс даст еще. Пряницкий, у тебя же полно всяких знакомых! Наверняка кто то выезжает тайком из СССР! Не может того быть, чтобы граница была на сто процентов на замке!

Жека опустил глаза:

– Я знаю только, как перевозить водку в грязных портянках.

– Но неужели ничего нельзя сделать?

Жека вдруг почувствовал, что если он откажет ей в помощи, то она завтра сядет на поезд, доберется до границы и попытается перейти ее сама. И, разумеется, попадет в руки пограничников.

– Я ничего не обещаю, но я попробую поспрашивать людей, – едва слышно произнес он.

Марика порывисто обняла его:

– Жека! Я тебя так люблю!

Усмехаясь, он поцеловал ее в щеку:

– Если б ты меня любила, то не рвалась бы сейчас за тридевять земель. Ладно, придумаем что нибудь.

Телефон разбудил Алекса в четыре утра.

– Это Жека! – прокричал издалека смутно знакомый голос.

Сон с Алекса как рукой сняло.

– Ты?!

– Я не могу долго разговаривать. Слушай меня внимательно: ты должен приехать в Хельсинки. Жду тебя в три часа двенадцатого июля на причале у Торговой площади. – И Жека повесил трубку.

Этого не могло быть! Пряницкий едет в Финляндию? Марика ничего не писала и не говорила ему ни о Жеке, ни о Мише с Леной, зная, что все телефонные переговоры прослушиваются и все письма вскрываются. Упоминать своих друзей означало подставить их.

Жеку, без сомнения, послала Марика, иначе бы он не стал требовать, чтобы Алекс прилетел на другой конец света. Значит, у них что то произошло.

Несколько раз Алекс дозванивался до Марики, но они не смели обсуждать то, что затевается. И тем не менее он чувствовал ее волнение. Ее голос приобрел какие то новые нотки, и это одновременно и пугало и вселяло надежду.

– Скажи одно: у тебя все хорошо? – спрашивал Алекс.

– У меня все замечательно!

Целый месяц Алекс жил в каком то лихорадочном угаре. По ночам он не мог заснуть: думал, шарахался по комнате, писал Марике письма, которые нельзя было отправлять в Советский Союз. Этих писем у него накопилось больше сотни. Он держал их в столе. Увидит их Марика когда нибудь? Не увидит?

Хельсинки, двенадцатое июля… Эти слова приобрели для Алекса особый мистический смысл. Он и верил, и не верил. Но одно было ясно почти наверняка: скоро все изменится.

Марика уезжала из Москвы. За плечами – рюкзак, на голове – кепка с козырьком.

Только что прошел ливень, и великий евроазиатский город весь сверкал и переливался в лучах летнего солнца.

Ручьи, мокрые зонтики, брызги из под шин троллейбусов – Марика видела все это в последний раз.

Она ощущала себя восходящей на эшафот еретичкой. Страха не было. Скорее это была нежная грусть: Марика Седых умирала для этого мира .

Она бежала тайком. Никто, кроме Жеки, не знал, что она затеяла. Свете и Лене было сказано про деловую поездку на пару недель. Остальные же и вовсе не были в курсе происходящего – Марика не отменила ни своих уроков, ни свиданий с клиентами. Она собиралась просто пропасть без вести.

Над крышами застыла радуга. Как восхитительно пахнут московские улицы! Запах мокрой пыли, умытой листвы, продаваемых с лотка пирожков…

Метро.